Компании нужны злые

Я думаю, главный памятник современной цивилизации, стоящий в каждом офисе, квартире, в каждом ресторане на столике, — это маленькая вавилонская башня. Люди друг друга не понимают вообще. Понимать мешают слова, в которые все вкладывают разные смыслы. В молодости, когда мы собирались с друзьями, чтобы выпить, закусить и пообщаться, я предлагал такую игру — брал листок бумаги, писал на нем три слова: любовь, стул и цветок. И спрашивал присутствующих, что это такое. Даже определения стула все давали разные. Для одного это «штука на четырех ножках», а для другого — «кожаное приспособление, чтобы сидеть». Как эти люди могу понять друг друга? То же самое со справедливостью — каждый представляет ее по-своему. Один мой старый товарищ, считая, что мы его несправедливо оцениваем, украл у нас деньги. По его мнению, таким образом он восстановил справедливость. Мы, конечно же, были другого мнения. Договориться в таких вещах принципиально невозможно.

Я часто бываю несправедливым. В НПО «Уралсистем» со мной работал один мужичок, которого я считал толковым, квалифицированным специалистом и нормальным человеком. Когда среди собственников недвижимости возник конфликт, он занял настолько неконструктивную и дурацкую позицию, что я понял, как был несправедлив к нему: всю жизнь считал его нормальным человеком, а он просто идиот. И таких ситуаций у меня было много, так как я стараюсь исходить из того, что все люди хотят сделать как лучше, настроены на работу. Иногда я сам понимаю, что был несправедлив. Например, если требую от тупого человека изобретательности, а он не справляется, после этого я увольняю его. Я несправедлив, потому что требую больше, чем он может. А он несправедлив, потому что берется за то, чего сделать не способен. Одна из компаний нашего холдинга когда-то занималась дистрибуцией медицинского оборудования. Это нужный и правильный бизнес, а некоторые сотрудники интерпретировали его как «купи-продай». Перейдя на другой уровень работы, мы уволили этих людей. Они считают, что это несправедливо. А мы — что несправедливо так относиться к нашему бизнесу. В компании обязательно должны быть злые и несправедливые люди. Быть всегда добрым и справедливым — не цель человека и бизнесмена. Я не стремлюсь выглядеть в глазах подчиненных справедливым. В глазах подчиненного — глаза подчиненного и только. Забраться туда — очень сложно. Справедливость — эмоционально-чувственная категория, и ее нельзя измерить. Сейчас принято все оцифровывать. Математики и физики говорят: того, чего нельзя описать в формулах, не существует. Чем дольше живу, тем меньше думаю о справедливости.

Вопрос, справедливо ли ко мне относятся, — вопрос самооценки. У меня с ней все в порядке, хотя так было не всегда. В детстве страдал всеми комплексами, которые могут быть. Я был толстым, а мои друзья — стройными, красивыми и более коммуникабельными. Куча моих приятелей в каких-то вещах оказывались способнее меня. Один друг был мастером спорта по боксу, а я — нет. Другого любили все девочки, а меня — нет. Третий приятель знал всю рок‑музыку на свете, а я — нет. Четвертый был лучшим по прыжкам в высоту, а я — нет. Вот тогда я был уверен в том, что мир несправедлив, и не понимал, как в нем, в таком, жить. Гармоничной мою жизнь сделала система самоотказов. Если ты плохо прыгаешь в высоту и не можешь стать лучшим спортсменом, это не значит, что мир несправедлив. Это значит, тебе не стоит прыжками заниматься. Когда я понял, что больше не должен тратить время на профессиональный спорт, исчезло чувство несправедливости мира по отношению ко мне. Я перестал заниматься тем, в чем выглядел неумехой, и стал искать то, что у меня хорошо получается. Так в моей жизни начались успешные истории. Хотя порой людям достаточно одного достижения, за которое они потом всю жизнь держатся как за спасательный круг. Справедливо ли на тебя упала скала, мимо которой ты проходил? Я считаю, что, раз это случилось, значит, да. Мир представляется мне справедливым. Когда в жизни человека происходит нечто, заставляющее его страдать, всегда можно определить, за что. Взять смерть Сталина — понятно, за что ему это. Или Ленина, который, понимая все, что происходит вокруг, но не имея возможности адекватно реагировать на происходящее и вмешиваться, долгое время был вынужден просто наблюдать. Считал ли он, что это несправедливо? Мы все рассуждаем с позиций наивного антропоцентризма: я — центр вселенной. Это большое заблуждение. У Клифорда Саймака есть роман «Город», который хорошо лечит. Там очень простая история: на Земле цивилизация говорящих разумных собак. Когда-то живших людей собаки называют «вебстерами», по фамилии человека, научившего разговаривать первую собаку. Со временем люди исчезли и остались только говорящие собаки. Мне этот роман помог понять, что не надо искать у мира справедливости. Миру совершенно все равно, что происходит с нами. Муравей, ползущий около ноги слона, может думать про слона что угодно, — что слон справедлив или несправедлив. А слон повернется, и муравья не станет. Это исключения, и в таких случаях невозможно сказать, за что. В начале 90‑х годов у нас было совместное предприятие с иностранцами. В Москве представительство возглавлял очень хороший парень, умный, веселый, умеющий работать. У него была отличная семья — маленькая дочка и замечательная жена. Однажды они на двух машинах ехали из загородного дома в Москву — он ехал один, а жена с дочкой. Они попали в аварию, разбились насмерть, и у парня все понеслось кувырком. Здесь не существует категорий, за что. За что дождь идет? За что смерть? За то, что человеком родился, за то и смерть. Человек не просто смертен, а внезапно смертен.

Я не считаю себя великим храбрецом. А чтобы вступиться за человека, с которым обошлись несправедливо, нужна смелость. Для меня есть предел, за который нельзя переходить. Я вряд ли бы стал выступать в защиту Ходорковского — писать письма, ставить свою подпись. Хотя бы потому, что ситуация вокруг Ходорковского очень сложная и о ней трудно говорить. Подавляющее большинство населения никогда не узнает, что случилось на самом деле. Большой бизнес — сфера, в которой мы не способны понять, что происходит. В Дюссельдорфе я познакомился с представителем американской инвестиционной компании, у которой был «арабский хвост». Он рассказывал мне о том, какие у них ограничения, а я не понимал, о чем речь. Он рассказывал мне о том, в чем они свободны, а мне это казалось принципиально невозможным. Трудно судить о справедливости того, в чем не разбираешься — о чеченской войне, о войне в Абхазии. Я ведь был в Пицунде в первый день той войны, и то, что потом показали по телевизору, не имело ничего общего с тем, что я сам видел. Все очень неоднозначно — об этом фильм Куросавы «Расемон», где одну историю рассказывают четыре человека. Если по молодости я тут же бежал, чтобы набить обидчику морду, то с возрастом проявляешь больше выдержки. Результаты многих войн не стоили того, чтобы вообще начинать эти войны. Хотя я рисковал деньгами и репутацией, пытаясь восстановить справедливость. В 1997 году, например, у нас был процесс разделения бизнеса с нашими партнерами. В результате мы оказались практически безо всего. Я испытывал чувство глубокой несправедливости. По-моему, справедливо было бы нам снова стать миллионерами и возглавить крупную развивающуюся компанию. Мы рисковали всем, чтобы ее восстановить, и нам это удалось.